Эта книга очень хороша и полезна тем, что автор, британский журналист, смотрит на конфликт со стороны, не пытаясь найти в нём правых и виноватых. Обе стороны в конфликте не могут быть одинаково правы, но обе могут быть одинаково неправы, — замечает автор, книга которого основана на 120 интервью с участниками и жертвами карабахской войны, уже затянувшейся к этому дню больше, чем на четверть века. На мой взгляд, это очень важная книга для понимания того, как два народа сделались заложниками национального конфликта, и почему за последние 22 года ни одна попытка примирения не увенчалась успехом.
Приведу оттуда целиком одну главу, посвящённую истории Шуши, её армянских и азербайджанских жителей.
[ Глава 3. Шуша. Рассказ о соседях]
Глава 3. Шуша. Рассказ о соседях
Альберт и Лариса Хачатурян пьют чай в своем саду среди склонившихся к земле цветов и смотрят на развалины старой школы. Они похожи на людей, спасшихся после землетрясения.
Дом Хачатурянов в верхней части Шуши – одно из немногих уцелевших зданий в этом городе. Гуляя в
тени яблонь и дубов, которыми засажены улицы этого некогда процветающего города, я проходил мимо обгоревших каркасов пустующих старых особняков с балконами. Шуша (армяне называют ее Шуши), расположенная над ущельем высоко в горах в центральной части Карабаха, когда-то была одним из крупнейших кавказских городов и славилась своими театрами, мечетями и церквами. Теперь в разрушенном почти полностью городе живет лишь горстка людей; вдоль опустевших улиц стоят разоренные дома. И разрушения эти принесло с собой не землетрясение, они – дело рук человеческих.
Хачатуряны – из немногих оставшихся в Шуше коренных жителей. Это было небольшое армянское меньшинство в преимущественно азербайджанском городе. В феврале 1988 года, когда карабахские армяне начали кампанию протеста, шушинские азербайджанцы испугались. "Никто не спал," – вспоминал Захид Абасов, работавший тогда в горисполкоме. Шушинские армяне, такие, как Лариса и Альберт Хачатуряны, испугались вдвойне. Они были учителями, и при советском режиме им жилось довольно неплохо. У них было много друзей и коллег-азербайджанцев.
Но в 1988 году Хачатуряны вдруг оказались членами особенно уязвимой социальной группы: говоря точнее, они были армянами, живущими в азербайджанском городе, расположенном в преимущественно армянской области на территории Азербайджана. От кого им можно было ждать защиты? Их история – да и история Шуши в целом – это рассказ о том, как советские соседи сначала стали бояться друг друга, а затем и воевать друг с другом.
Шуша не знала социально-экономических проблем Сумгаита. И поначалу между обеими этническими общинами города не было вражды. Но сумгаитские погромы февраля 1988 года немедленно привели к росту напряженности, которая стала быстро нарастать, когда в Нагорный Карабах начали прибывать беженцы – сначала армяне из Сумгаита, а затем азербайджанцы из Армении.
В Шуше пламя вражды разгоралось медленнее, – возможно, в силу годами укреплявшегося взаимного доверия. Взрыв произошел в сентябре 1988 года, когда все армяне в считанные дни были изгнаны из Шуши, а все азербайджанцы – из Степанакерта. В разговоре со мной Альберт вспоминал тот день, когда он вернулся домой и застал толпу, топчущую его сад и крушащую имущество:
"Мы думали, что все решится мирно. Было очень трудно, потому что Шуша город небольшой. Мы все друг друга знаем, мы все приятели, мы ходили друг к другу на свадьбы и похороны. Я вхожу и вижу, как портной Гусейн крушит мою веранду. Я спрашиваю: "Гусейн, что ты делаешь?" А я ведь устроил в партию его зятя. Он, не сказав ни слова, развернулся и ушел".
С конца 1988 до начала 1992 года, уже после того, как армяне покинули город, Шуша оставалась непокорным азербайджанским форпостом в самом сердце Нагорного Карабаха, оказавшегося под контролем армян. Когда в 1992 году, уже после развала Советского Союза, в регионе развернулись полномасштабные боевые действия, армянские войска в конце концов овладели Шушой. Шушинские армяне, подобно Хачатурянам, вернулись в город, который вновь стал их родным домом – хотя и полностью разоренным.
Когда Хачатуряны пьют чай в своем саду, им видно разрушенное здание, в котором оба проработали много лет. Неоклассическое реальное училище, Realschule, являет собой печальное зрелище. В этом трехэтажном здании, построенном в 1906 году, когда-то училось четыреста детей, ее заканчивали все отпрыски местной буржуазии, а выпускники уезжали в Москву и Санкт-Петербург учиться в университетах. Сегодня величественный фасад школы с тремя рядами выжженных окон похож на пустой блок таблеток с выдавленными ячейками. Когда мы вошли в здание, в глаза бросилась сохранившаяся на мраморном полу у входа надпись: латинское приветствие "Salve". Полукруглая лестница из розового мрамора вела наверх, к засыпанным щебенкой лестничным площадкам и коридорам, где сквозь каменные плиты пола пробивалась трава.
Чтобы воссоздать историю Шуши, мне пришлось ездить туда и обратно между самим городом в контролируемом армянами Карабахе и Шушой в изгнании – азербайджанской общине города, нашедшей пристанище в других городах Азербайджана. Две части древнего города оказались насильственно разлучены, – сначала боями, а потом линией прекращения огня.
Я начал свое исследование на каспийском побережье Азербайджана, в санатории, на ступеньках которого большими белыми буквами было выведено слово "ШУША". Между окнами были протянуты длинные веревки, на которых сушилось белье. В 1992 году тысячи шушинских азербайджанцев были выброшены войной в этот старый приморский курорт, расположенный к северу от Баку в засушливой песчаной местности. Лишь несколько высоких сосен напоминают им родные карабахские леса.
Семья Джафаровых живет в темной комнате с грудой подушек и одеял. Они рассказали мне, что их сын Чингиз был убит армянами 8 мая 1992 года во время штурма Шуши. Когда я спросил у них о жизни в советское время, то услышал слова, которые слышал десятки раз от людей с обеих сторон: "Мы раньше с армянами жили нормально". Разрушительный вирус ненависти проник в их души извне, а не зародился внутри.
Лучший друг Чингиза Заур – приятный мужчина с густыми усами и фигурой регбиста – вошел в комнату Джафаровых хромая и опираясь на палку. Он рассказал, что весной 1992 года служил в милиции и в числе других азербайджанцев защищал город. За шесть недель до решающего штурма Шуши армянскими войсками, рядом с ним разорвался снаряд "Града", и ему осколками изувечило ноги. Зауру ампутировали левую ногу, и, прежде чем встать с больничной койки, он перенес двадцать две операции. У него нет постоянной работы, и большую часть времени он проводит в переполненном санатории. "Приближается лето, и месяца через три-четыре мы будем умирать от жары. Мы же горцы, мы не привыкли к такой жаре. Вот когда мы начинаем сильно тосковать по родным местам".
У Заура когда-то было два близких друга-армянина. Они выросли вместе на одной улице, которая бежит вниз от мечети. Они вместе играли в волейбол и футбол, помогали друг другу покупать вещи на черном рынке. Когда Заур пошел в армию, один из его армянских друзей заплатил за его стрижку в парикмахерской, в знак пожелания ему удачи. "Я все время боялся увидеть Вигена или Сурика в прицел моего автомата. Я даже видел кошмары по ночам", – вспоминает он.
Заур ввел меня в круг шушинских азербайджанцев в изгнании. Известие о том, что я собираюсь совершить поездку в их родной город, взволновало их. Среди моих новых знакомых оказался адвокат Юсиф. Ему было лет тридцать-сорок, и во всем его облике: тихом голосе, тонких черных усах, грустных глазах, – ощущалась какая-то чеховская печаль. Он был более замкнутым и ожесточившимся, чем Заур. Юсиф признался, что только совсем недавно нарушил данный им обет не жениться до тех пор, пока его город не будет освобожден от армян. Юсиф просил меня узнать, что сталось с его домом. На клочке бумаги он нарисовал план и подробно объяснил, как найти его дом в городе.
Весной 2000 года в полуразрушенной Шуше проживало менее трех тысяч человек – примерно одна десятая часть его прежнего населения. Большинство составляли неимущие армянские беженцы из Азербайджана. Возле облицованного мрамором источника в очереди за водой стояли люди с ведрами в руках. Среди них было лишь два местных старожила, которые знали город.
Я подумал, что, скорее всего, друзей Заура в городе не осталось. Однако вскоре меня подвели к четырехэтажному дому рядом с церковью, где представили коренастому мужчине с густыми усами и большими черными глазами. Это был друг Заура Виген. Пока я объяснял цель своего появления, его жена приготовила нам кофе.
Поначалу Виген был озадачен, но потом очень обрадовался, узнав, что я принес ему привет от Заура, с которым он не виделся уже десять лет. "Как там его семья? – спросил Виген. – У него, кажется, отец умер". Война на мгновение была забыта, поскольку его интересовали новости и сплетни о старой Шуше, но я не мог сообщить ему ничего особенного. Он уже знал, что его старый друг потерял ногу: "Я воевал в районе Мартакерта", – сказал Виген. Я услышал по рации голос одного знакомого из Шуши. Я настроился на их частоту, мы разговорились, и он рассказал, что Заура ранили". Шушинский "уличный телеграф" заработал через линию фронта. Некоторые "враги" по-прежнему оставались друзьями.
Я рассказал ему, как Заур боялся увидеть в прицел своей винтовки лицо друга, и Виген с улыбкой заметил: "И я боялся того же". Будущее он оценивал достаточно трезво. Ведь он все-таки тоже прошел войну и теперь работал на правительство сепаратистского квази-государства в Нагорном Карабахе. Смогут ли шушинские азербайджанцы вернуться в город? Кивнув в сторону своего шестилетнего сына, Виген сказал: "Думаю, его поколение успеет повзрослеть, прежде чем такое случится".
Мое следующее задание представлялось более сложным. У меня было мало надежды найти в разрушенном городе дом Юсифа. И тем не менее, через несколько дней я вместе с двумя приятелями-журналистами отправился на поиски. Мы разыскали бывшего соседа Юсифа, который вспомнил его и проводил нас к четырехэтажному жилому дому. Почти все квартиры в доме были сожжены, но в пяти-шести жили люди. Квартира 28, где раньше жил Юсиф, оказалась среди уцелевших. С балкона второго этажа (наверно, это был его балкон) смотрела темноволосая армянка.
Ее звали Ануш. Она позвала нас наверх. Извиняясь, мы стали объяснять причину нашего прихода. Наш неожиданный визит ее сильно взволновал – что неудивительно – но она все равно пригласила нас войти. Ануш работала учительницей, ей было столько же лет, сколько и Юсифу – чуть за тридцать. Пока мы, сидя на диване, слушали рассказ Ануш о том, каким образом она оказалась в этой квартире, ее дочка сварила нам кофе. Это была еще одна история жизни, исковерканной войной. Шуша еще горела, когда она приехала сюда 10 мая 1992 года, то есть меньше, чем через двое суток после того, как Юсиф с отцом покинули город.
Новые власти Карабаха убеждали людей, оставшихся без крыши над головой, перебираться в Шушу, и надо было действовать быстро, потому что мародеры могли спалить весь город. Ануш была идеальным кандидатом на получение нового жилья: три месяца назад она лишилась квартиры в Степанакерте, когда в ее дом попал снаряд "Града", выпущенный из Шуши, а перед этим ее дом в родной деревне был сожжен во время наступления азербайджанцев. Вот она и заняла квартиру номер 28, которая стала ее единственным домом. "Дверь была не заперта, все вещи вынесены", – объяснила она. Мы поспешили успокоить ее, сказав, что пришли вовсе не за тем, чтобы предъявить права прежнего владельца или оспорить ее право здесь жить. Но тяжелый и не имевший ответа вопрос: "Кому принадлежит этот дом?" – все равно повис в воздухе.
Всю стену от пола до потолка в гостиной новой квартиры Ануш занимала огромная фоторепродукция русского осеннего пейзажа. Это была типичная картина, которую можно встретить в миллионах советских квартир: группа серебристых березок с красными и золотыми листьями на фоне северного леса. Ануш обратила наше внимание на оторванный с одной стороны край картины, и рассказала, что им с дочкой пришлось дорисовать краской отсутствующие деревья. Реставрационная работа была проведена так тщательно, что не сразу бросалась в глаза. Ануш нервно улыбалась, как бы давая понять, что это знак ее привязанности к дому.
Фотообои с березками были самым убедительным доказательством того, что мне удалось найти квартиру Юсифа. Вернувшись, я разыскал его в шумной адвокатской конторе в центре Баку и показал несколько снимков, которые я сделал в Шуше. Когда мы дошли до фотографии с березками на стене, он глубоко вздохнул и сказал: "Да, это мой дом". Мы вышли на шумную улицу и продолжали разговаривать, а потом зашли в кафе на Площади Фонтанов, где нам подали кебаб. Постепенно Юсиф стал терять нить разговора, по-видимому, погружаясь в свои мысли. Возможно, я поступил неправильно. Одно дело, когда он, до некоторой степени отвлеченно, говорил о том, что жил в квартире комер 28 в Шуше, и совсем другое – когда он убедился, что его квартира все еще цела, но в ней проживают враги.
Потом Юсиф стал пристально рассматривать другую фотографию, на которой был запечатлен его сад. От многоквартирного шушинского дома к небольшому садику была протянута водопроводная труба. А рядом, в нескольких шагах, тянулись выложенные плиткой дорожки, росли фруктовые деревья и смородиновые кусты, – в общем, это был крохотный зеленый оазис. "Когда мы увидели, откуда проложена труба, мы решили, что этот садик принадлежит хозяевам этой квартиры", – пояснила Ануш. Она выращивала там овощи. А Юсиф в Баку рассказал мне, что этот садик был предметом гордости и радости его отца. "Не знаю, смог бы отец выдержать все это?" – пробормотал он, внимательно разглядывая фотографию своего сада во всем великолепии майского цветения.
В Баку я встретился со многими "шушалылар" – шушинскими изгнанниками. Кроме хромого милиционера Заура и адвоката Юсифа, я познакомился с журналистами Керимом и Хикметом и художником Арифом. Тот факт, что я посетил их родной город, ныне для них недосягаемый, в их глазах придал мне некий особый статус талисмана. Фотографии вновь пробудили в них горечь утраты Шуши, но и открыли двери в потерянный мир воспоминаний, служивший им отдушиной. Они подолгу рассматривали эти фотографии, не упуская ни одной даже самой мелкой детали. "На какой это улице он стоит?" – спрашивал один из них, разглядывая снимок маленького мальчика на углу. Или: "Если посмотреть за мечеть налево, можно увидеть дом Гусейна".
Однажды ветреным июньским днем "шушалылар" повели меня обедать в кафе рядом с озером на окраине Баку. Во время нашего четырехчасового разговора они вновь и вновь возвращались к одной и той же теме – своих армянских друзей-врагов. Керим, который был редактором шушинской газеты, имел хорошее чувство юмора и несколько раз ироничной шуткой разряжал возникавшее напряжение. Заур, одетый в темно-синий блейзер и смахивающий на профессионального регбиста в выходной день, был настроен наиболее миролюбиво. Он с видимым удовольствием рассказывал истории из жизни своих приятелей и отзывался об армянах без всякой неприязни, хотя и не верил в положительный итог мирных переговоров.
Другие были настроены более агрессивно. Когда я заметил, что Франции и Германии после многих десятилетий вражды, например, удалось заключить мир, один из них возразил: "Да, но прежде надо разгромить армянский фашизм так же, как немецкий фашизм". Ариф, с всклокоченной седеющей бородой и худощавым мрачным лицом, оказался самым непримиримым. Он призывал к новой войне за "освобождение" Шуши и возлагал все свои надежды на следующего азербайджанского лидера, который придет на смену президенту Гейдару Алиеву.
"После Алиева у нас будет демократически избранный президент, и он будет воевать до тех пор, пока в Карабахе не останется ни одного армянина", – объявил он. Ариф был также самым артистичным из них всех. Он овладел профессией мастера по цветным витражным окнам "шебеке" – старинного азербайджанского ремесла, в наши дни уже, к сожалению, почти позабытого. После высылки из Шуши его жизнь покатилась под откос, и в Баку он едва сводил концы с концами. К концу трапезы Ариф раскрыл еще одну причину своей обиды на армян. Оказывается, он когда-то женился на армянке, но их брак распался через восемь месяцев.
Я все время замечал, что мои новые друзья обвиняли Россию во всем, что было не так. В их изложении, в войне 1991-1994 годов, они воевали не только против армян, но и против русских – впрочем, когда я попросил их подкрепить эти заявления фактами, они не смогли привести ни одного. За столом они могли сказать: "Шушу взяли не армяне, а русские!" или "Я армян не осуждаю, их используют русские", или "Русские заселили Карабах армянами в девятнадцатом веке, чтобы вбить клин между нами и Турцией".
Действительно, есть данные, доказывающие, что во время войны Россия оказывала помощь армянам, но они явно преувеличивали. Послушать моих друзей, так можно подумать, будто армяне и вовсе не участвовали в боевых действиях. Возможно, это была попытка рационализации болезненного поражения Азербайджана в войне посредством переноса ответственности на большую Россию? Или они просто хотели снять обвинения со своих соседей-армян, взваливая вину за этот конфликт на Россию? В этой войне, как я заметил, ни у кого из них не было личных врагов. Они всегда обвиняли некие таинственные внешние силы.
Шуша является прекрасным объектом для изучения того, как соседи вдруг перестают быть друзьями и начинают воевать друг с другом. В прошлом столетии этот город был сожжен дотла трижды – в 1905, 1920 и 1992 годах. В первый раз его сожгли обе общины, во второй – азербайджанцы и в третий армяне. Даже в истории братоубийственных войн на Кавказе это рекорд. Но в промежутках между этими сполохами адского костра Шуша была процветающим городом, и смешанные браки между представителями обеих общин были широко распространены.
Связующими звеньями для обеих общин всегда была торговля и российская власть. Первая была вполне естественным звеном, вторая – скорее искусственным. Жуткие погромы прошли в Шуше в 1920 году сразу же после того, как на излете очередного периода экономической разрухи и гражданской войны русские оставили город. В тот раз азербайджанские войска смели ветхнюю, армянскую часть города, выжигая целые улицы и сотнями убивая армян. Когда же русские вернулись, уже в большевистских кожанках и с наганами, новой столицей Нагорного Карабаха был объявлен Степанакерт. Руины армянского квартала Шуши, точно призрак, простояли в нетронутыми более сорока лет. В 1930 году поэт Осип Мандельштам посетил город и ужаснулся его пустым безмолвным улицам. В одном из своих стихотворений он вспоминает, как изведал страх от "сорока тысяч мертвых окон".
Наконец, в 1961 году коммунистическое руководство Баку приняло решение о сносе руин, хотя многие старые здания еще можно было восстановить. Сергей Шугарян, бывший в то время одним из партийных руководителей Шуши, рассказал мне, как отказался возглавить специальную комиссию по сносу развалин. Я встретился с ним в Ереване, и его старческий голос задрожал при воспоминаниях о том, как бульдозеры сравнивали с землей армянский квартал.
"Остатки стен еще были крепкие, – говорит Шугарян. – Эти развалины еще можно было восстановить. Требовалось лишь положить новые деревянные перекрытия и установить двери. Многие годы я бродил по этим руинам. Я находил там заброшенные колодцы, истлевшие кости. В душе я ненавидел тех, кто поджег мой город". Кто-то сказал, что главная причина войны – это война, и возможно, в это определение надо включить и память о войне, которую хранят следующие несколько поколений.
В Карабахе ощущение исторического горя с особой остротой ощущали армяне-жители городов. Многие из них еще помнили Шушу до 1920 года. Актриса Жанна Галстян, одна из основательниц армянского националистического движения в Карабахе, рассказала мне, что в детстве она не раз подслушивала разговоры взрослых о дореволюционной жизни, и эти воспоминания оставили в ее душе глубокий след. Семью ее бабушки депортировали из деревни Алгулы. Они были вынуждены бежать в Ханкенди – деревню, позднее ставшую городом Степанкерт. Алгулы была потом заселена азербайджанцами.
"У нас была маленькая кровать, и мы с бабушкой спали на ней. Каждый вечер приходили бабушкины родственники из Алгулы – избитые, изгнанные люди, которые пешком пришли в Ханкенди и там и остались. Эти старики тогда еще были живы, а я была совсем маленькой, и они говорили об этом шепотом. Тогда это было запрещено, это же были годы сталинизма. Знаете, как устроен детский мозг: он все записывает, как магнитофон".
В неприбранном офисе без окон, в одном из закоулков Баку я встретился с еще одним шушинским патриотом. Круглолицый Захид Абасов в настоящее время возглавляет отдел культуры Шушинской исполнительной власти в изгнании. Должность, в общем-то, довольно бессмысленная, дающая ему много времени для размышлений о том, что могло бы случиться, если быї В 1980-е он возглавлял комсомольскую организацию Шуши. Работая в области с преимущественно армянским населением, он общался в основном с армянами и всех их довольно хорошо помнит.
Когда я упомянул о Хачатурянах, он воскликнул: "Какая приятная пара!" Разглядывая сделанную мной в саду фотографию Ларисы, он произнес: "Как же она постарела!" О Жанне Галстян он отозвался с иронией: "Жанна однажды подарила мне хрустальную вазу. Но я эту вазу оставил в Шуше. Она может забрать ее, когда захочет". Потом Абасов достал из своего письменного стола стопку старых черно-белых фотоснимков. На одном из них, выгоревшем на солнце, были изображены шестеро загорелых улыбающихся юношей за столиком кафе на террасе.
Среди них был парень в больших темных очках и с улыбкой до ушей, – это он, Абасов. Лицо крайнего справа на снимке юноши в белой рубашке с короткими рукавами и с отсвечивающими на солнце часами, показалось мне знакомым. И не удивительно: это был молодой Роберт Кочарян, нынешний президент Армении. Группа друзей из Нагорного Карабаха проводила каникулы в санатории "Гурзуф" в Ялте летом 1986 года.
Судьба так распорядилась, что Абасов потерял почти все, что имел, и оказался в изгнании, а некоторые из его старых друзей по комсомольской юности стали лидерами независимой Армении.
Ближайшими коллегами Абасова по работе были первый секретарь степанакертского горкома комсомола Серж Саркисян, нынешний министр обороны Армении, его заместитель – Роберт Кочарян, который стал президентом Армении, и Нелли Мовсесян, нынешний министр образования Нагорного Карабаха.
В те далекие годы Абасов каждый день ездил из высокогорной Шуши на работу в Степанакерт, и, чтобы в обеденный перерыв ему не приходилось ехать обратно в горы, сослуживцы поочередно приглашали его к себе на обед. Я поинтересовался, когда он впервые заметил проявления армянского национализма. "Накануне всех событий я почувствовал это у Сержика [Саркисяна], – ответил Абасов. – Он стал какой-то неразговорчивый. Но за Робиком [Кочаярном] я ничего подобного не замечал. Даже во время футбольных матчей, когда патриотические настроения болельщиков естественно прорываются наружу. В областном комитете у нас были сотрудники, которые болели за "Арарат", но Робик не разделял их страсти".
Абасов признался, что продолжал поддерживать отношения со своими приятелями даже после 1988 года, но из-за нарастающего политического конфликта их встречи становились все более мимолетными и тайными, поскольку борьба за национальные интересы сделала дружбу с представителями другой этнической общины нежелательной. Абасов склонился над своим письменным столом, помрачнев еще больше. Он словно все еще отказывался верить в то, что произошло. "Ну, сколько это еще может продолжаться?" – спросил он у меня так, как будто этот конфликт был лишь ужасным недоразумением, которое можно было уладить в ходе нескольких дружеских застолий.
В Ереване министр обороны Армении Серж Саркисян засмеялся, когда я передал ему привет от бывшего друга и коллеги. Да, он его хорошо помнит, сказал Саркисян, хороший был человек. Саркисян рассказал мне, что неплохо говорит по-азербайджански, что у него было немало друзей среди азербайджанцев, но подчеркнул при этом, что образование он получил в Армении – это Абасов пропустил. Борьба армянского народа гораздо важнее личной дружбы, словно хотел сказать Саркисян. "Проблема была заложена в самой советской системе. А что касается Захида или, например, Рохангиз, первого секретаря шушинского горкома комсомола, то она была приятной нормальной женщиной".
Чем дальше я шел в поисках ответов, в поисках первопричины этих убийств, тем больше я разочаровывался. Никто не считал себя в чем-либо виноватым. В беседе со мной Роберт Кочарян высказал лишь самые общие соображения по поводу дружбы и межэтнического конфликта. "Конечно, у меня есть друзья [среди азербайджанцев]. Так уж сложилось, в силу выбранного мной жизненного пути, что у меня не было широкого круга друзей. Но я помню всех своих друзей, мне их не в чем упрекнуть, у нас сохраняются нормальные дружеские отношения. Но обычно, когда начинается этнический конфликт, дружба всегда отходит на задний план".
Президент Армении с 1988 года входил в число лидеров Армянского карабахского национального движения "Крунк". В 1992 году он участвовал в боевой операции по взятию Шуши. Тем не менее, он говорил обо всем так, словно не сыграл никакой роли в разжигании этого конфликта, словно этот конфликт разгорелся сам по себе. И еще: он говорил каким-то сухим языком, словно "этнические конфликты начинаются" естественным образом. У президента не было объяснений.
«Чёрный сад» переведён на армянский, азербайджанский и турецкий язык.