Его слова и музыка — не только саундтрек ко всей моей жизни, но и партитура взросления.
30 лет назад, в студенчестве, всё это и слушалось, и пелось, как просто красивые баллады.
Потом, где-то ближе к mezzo del cammin di nostra vita, за мелодиями стали различаться невероятной красоты и сложности английские стихи. Но примерно столько же ещё лет понадобилось, чтоб уразуметь, что Коэн — это не просто фамилия, но и каста, карма, профессия, образ мысли. Чтобы расслышать и уловить не только музыкальные ребусы вроде the fourth, the fifth / The minor fall, the major lift, но и куда более простые, лежащие на поверхности смыслы. Догадаться, например, что First We Take Manhattan — гимн всемирного еврейского заговора, а Dance Me To The End of Love — песня про Холокост в Литве, и что burning violins там — не красивый визуальный образ в духе Тарковского, а историческая деталь предельной мандельштамовской конкретности…
Недавно тут многие возмущались, почему не Коэну дали Нобелевскую премию по литературе в 2016 году, раз уж она теперь на бардов распространяется. Упрёк понятный и, может быть, в чём-то даже справедливый, но мне кажется, что Нобелевка ничего бы тут не могла изменить или прибавить. Коэн — это Коэн, и никаких наград не хватит, чтобы выразить его значение для нашего мира, века и человечества. А то, что я почувствовал сегодня утром, когда из ленты друзей предвестьем скорбной новости посыпались его песни, цитаты и видео, лучше всего выразить прощальным есенинским восьмистишием:
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
זֵכֶר צַדִּיק לִבְרָכָה
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →