О том, что одним из прототипов Раскольникова мог являться московский студент Герасим Чистов, зарубивший топором кухарку Фомину и прачку Михайлову, чтобы ограбить богатую квартиру, где обе служили, в принципе общеизвестно: об этом сказано во многих комментариях к роману. Давно подмечено и то, что вероисповедание московского студента может объяснить фамилию героя Достоевского: Герасим Чистов был из раскольников, что подорвало в судебном следствии его алиби (он утверждал, что во время совершения преступления находился в театре на спектакле — запретное развлечение для старообрядца).
Можно, впрочем, считать, что Чистов был не прототипом для Родиона Раскольникова, а источником вдохновения для его затеи: ведь освещавшаяся в прессе ошибка преступника, оставившего на месте преступления топор, была героем Достоевского учтена и исправлена (Тщательно вложил он топор в петлю, под пальто). Другим поводом следовать примеру Чистова для героя романа могла послужить его добыча: из ограбленной квартиры московский студент вынес ценностей на 11.280 рублей. Правда, он не смог ими распорядиться: зарыл в снегу, возле места своей работы, где этот тайник и обнаружился через месяц после его ареста. Эта деталь могла бы стать лишним поводом для уберменша Раскольникова пофантазировать, что он бы распорядился награбленным умней — впрочем, в романе он меряется хитростью с другим пойманным на преступлении студентом, тоже невымышленным.
В нескольких эпизодах персонажи «Преступления и наказания» обсуждают реальную уголовную хронику — в частности, Пётр Петрович упоминает о мошеннической схеме с фальшивыми лотерейными выигрышами, разработанной профессором всеобщей истории Неофитовым, который приходился Достоевскому родственником с материнской стороны (в пересказе Лужина его академическая должность изменена на «лектора»). Лохотрон с выигрышными облигациями — история тоже московская а не питерская. При этом Лужин объясняет мотивацию «лектора» банальным желанием «поскорей разбогатеть на дармовщинку», тогда как профессор Неофитов в суде показывал, что на преступление толкнуло его «затруднительное положение своих дел и дел своей матери». В романе эту благородную мотивацию перенял у реального Неофитова главный герой. Оправдывать «лектора» у Достоевского не поднялась бы рука, потому что семья писателя в его мошеннической схеме оказалась потерпевшей.
Но не все преступления, которыми вдохновлялся Достоевский, совершались в Москве. Коллежской советнице Анне Дубарасовой проломили голову с целью квартирного ограбления как раз в Петербурге. При этом родственница убитой, случайно заставшая преступника, подняла крик, созвала соседей и осталась жива, в отличие от Лизаветы Ивановны в романе. Из деталей этого преступления Достоевский позаимствовал историю с муляжом свёртка. Вот как мастерил свой муляж Раскольников:
Этот заклад был, впрочем, вовсе не заклад, а просто деревянная, гладко обструганная дощечка, величиной и толщиной не более, как могла бы быть серебряная папиросочница. Эту дощечку он случайно нашел, в одну из своих прогулок, на одном дворе, где, во флигеле, помещалась какая-то мастерская. Потом уже он прибавил к дощечке гладкую и тоненькую железную полоску, — вероятно, от чего-нибудь отломок, — которую тоже нашел на улице тогда же. Сложив обе дощечки, из коих железная была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно и щеголевато увертел их в чистую белую бумагу и обвязал тоненькою тесемочкой, тоже накрест, а узелок приладил так, чтобы помудренее было развязать. Это для того, чтобы на время отвлечь внимание старухи, когда она начнет возиться с узелком, и улучить таким образом минуту. Железная же пластинка прибавлена была для весу, чтобы старуха хоть в первую минуту не догадалась, что "вещь" деревянная.
Такую же уловку, чтобы отвлечь на время внимание жертвы, использовал мещанин Степанов, убийца Анны Дубарасовой. Вот как его действия описываются в газете «Голос» за 8 октября 1865 года:
Сходил на чердак, принес пустую банку и кирпич, положил их в ящик… <…> …Прибил с одной стороны крышку гвоздем, завязал веревкою (положив туда соломы, чтобы не было заметно пустой банки и кирпича)
Другой писатель, в творчестве которого из-под совершенно готичных, фантастических историй вылезают при ближайшем рассмотрении события вполне реальные — ныне живущий классик магического реализма Салман Рушди. Его гоанско-бомбейский роман «Прощальный вздох мавра» можно вообще читать два раза: сперва как фантастическую притчу, перекликающуюся с мифологией маратхов, а затем — как очень злободневный сатирический памфлет, где очень близко к реальности описаны эпизоды новейшей индийской истории, и у ключевых участников повествования есть вполне реальные прототипы. Правда, иные поклонники творчества Рушди считают, что такое злободневное прочтение принижает мифологическое измерение его сюжетов. Про Достоевского, слава Богу, такого никто не говорит.
